О`Санчес - Зиэль
Имперское белое. Пусть и зовется оно одинаково во всех имперских уделах, городах и трактирах, а вкус у него ощутимо разный, ибо хотя и готовят имперское по одному канону, во всех свитках одинаково прописанному, да куда уберешь целую тучу незначительных отличий? Вода всюду разная, почва под виноградом разная, солнце не одинаково лучами брызгало на будущий урожай… Хранят – тоже по разному. Вот за это я и научился любить вино: здесь один у него вкус-привкус, в Океании другой. Отшельник Снег, мой приятель и великий трезвенник с некоторых пор, травяные отвары любит придумывать и пить, а я вина да настойки. Считаю, что наши привязанности сходны, ибо нам с ним наши напитки голову не туманят, а только язык и нёбо щекочут…
– Хозяюшка, а нет ли у тебя в припасе кокушника?
– Чего? Настойки, что ли ча? Кокушника-то не держим, даже и не видывали никогда, хотя я слыхивала о таком. А «Уголёк» есть. От покойного-то мужа разрешение осталось, надолго куплено. Мы такой настой на яблоках творим, что… Сперва на яблоках, потом слабых винных демонов от сильных огнем отделяем: ослабевших-то да отставших в канаву, а прытких да сильных в почетные палаты зовем, а потом на толченом древесном угле выстаиваем, получается напиток «Уголек». Потому как уголь-то с него всю муть вытягивает, одна винная сласть остается – куда там кокушнику! Прикажете подать, господин Зиэль?
О как! О, эта наивность окраин – я уже не сиятельный, а просто господин Зиэль! И такое обращение не от грубости или неуважения, нет, это потому, что в дальнем восточном приграничье свои обычаи и нравы, более прямые, нежели на густонаселенном западе. Раз она взялась меня так звать – стало быть, понравился я ей, доверие вызвал. А что я в черную рубашку одет – здесь этого лишний раз не испугаются, ибо тут всякое видали, поживешь подольше на рубежах – устанешь бояться каждую грозу. Не трепещет, но показывает расположение. Не обману, коли так, обычно я жалую простецов, которые мне доверяют. Говорят, тяга отблагодарить неожиданное чужое доверие – чисто человеческое выворотное свойство, особо присущее прожженным обманщикам и дурильщикам рода людского… Естественно, когда у махухриков этих все благополучно и нет нужды в деньгах – как у меня сейчас.
– Плесни «Угольку», с удовольствием отведаю. Крепок ли?
– От большого кубка сам Чимборо под стол свалится, господин Зиэль!
– Тогда мне кубок-четверток от оного, вон – тот. А на всякий случай – ну, мало ли – меня отнести в лучшие покои, до утра… А тебе за труды и хлопоты, нынешние и грядущие – вот, возьми. Думаю, двое-трое суток здесь погостить.
Как глянула тетка на столбик из пяти золотых червонцев, так с ней припадок медвежьей болезни чуть не приключился: стоит, рот разинув, а брюхо под фартуком так и бурчит на десять голосов.
– А… я… а сдачу-то…
– Ты вот что, хозяюшка, ты поди проветрись, да озаботься глоточком «уголька» для усталого странника, да шугани стряпуху к вертелу поближе, не то мой кабанчик вот-вот подгорит… Живо, толстушка, или тебя давно кнутом не потчевали!?
Опомнилась трактирщица моя, пришла в сознание от веселых слов:
– И ваша-то правда, как помер мой-то, так и не кому гонять, кнутами-то! А с пьяных-то глаз бывало!.. Бегу, бегу!..
«Ваша-то, мой-то, большого-то» – угу: «токает» тетка не по-здешнему.
– Стой. Не из Вороньих ли земель будешь?
И опять изумление – вот-вот челюсть отпадет! Перестарался я в умениях да в щедрости – сейчас за бога примет.
– Д-да… А… а… как вы…
– Говор у тебя южный, особый, мы же почти земляки, я из соседнего удела, вот по говору и признал. Кокушнику мне, кляча!!! Отставить… «угольку», то есть! Шевелись же!
Понеслась моя трактирщица стремглав, едва ли не вприпрыжку! Начало положено: будет ей теперь о чем рассказывать родичам да соседкам, надолго хватит… Хотя… как надолго… За сутки дальнейшего существования этого мира я могу смело поручиться, за двое – монетку надо подкидывать, угадывать, а на трое суток вперед – будущее даже для меня известно только в виде предположений. Предсказывать я умею хорошо, лучше всех жрецов в мире, но не потому что мне боги докладывают – им я как раз не шибко верю, а потому, что я неплохо умею читать и понимать следы, которые будущее оставило в прошлом и настоящем. За трое суток – не вижу будущего, ибо следов мало и все размытые. Свою четверть Морева я надеюсь лично извести – огнем, мечом, упорством и веселым нравом, а остальные три четверти – сами, сами, сами, дорогие людишки. Надо будет вознестись над миром всеведением своим и пронаблюдать – как там в остальных пределах идет подготовка к светопреставлению? На западе, на севере, у маркизов Короны? Имею право – мне же любопытно.
– О-о… Хвалилась ты громко, дорогая хозяюшка… как тебя?
– Кавотя, сиятельный господин Зиэль. Люди Пышкой кличут.
– Просто господин Зиэль. Метко они тебя кличут, дорогая Кавотя. Так вот: хорош твой «уголек», спору нет, а я и покрепче настойку пивал, тот же и «кокушник». Поэтому – живо плесни еще один такой кубочек, а потом покажешь мне оба стойла: мое и Горошка, вернее, в порядке очередности, Горошково, а потом мое. А потом уже за кабанчика. Стой. Девки – имеются ли?
Кавотя Пышка потупилась в смущении:
– Чего нет – того нет, господин Зиэль, мы-то хотя и темные люди, столичных лосков не ведаем, а такого-то бесстыдства у нас в заводе нет, вы уж простите ради всех богов.
– Жаль, но, может, оно и к лучшему. Праведником у вас погощу. Ты что рот разинула? Он – пуст! – Я перевернул кубок вверх дном и показал трактирщице. – Всё уже выдохлось, что в «угольке» и было, а она – вон она – стоит, руки в боки!!!
Выпил я и второй кубок, распробовал – нет, соврал я Пышке: «уголек» против «кокушника» не слабее и на вкус не хуже, даже тонкий яблочный аромат чувствуется…
Конюшня и Горошковы хоромы в ней мне понравились: чистота, свежесть, овес отборный… В отличие от гостевых трактирных спален: заходим в одну – а там шмыг из под кровати мимо ног в нору!
– Это что еще за нечисти тут хороводы водят? Никак, щура?
– Да что это вы нас так обижаете-то, сиятельный господин Зиэль? Откуда тут может взяться щура – обычная крыса, либо гхор амбарный. Мы у себя за порядком следим! Шам… жрец каждый месяц все до последнего прутика проверяет!
Никак трактирщица Пышка не может ко мне приноровиться, приспособиться: выпил столько, а на ногах держусь, разговариваю четко, рассуждаю здраво – вот и сбивается на сиятельного господина, думает, небось, что все это – мотовство и способность к пьянству – признаки высокого происхождения, и что я переодетый герцог.
– Дальше, дальше идем! Гхор… Сказала бы – тургун, я бы поверил, на дырку глядючи.
